Мы обвыкли мыслить в рамках привычных дихотомий. Всякому явлению нашего мира мы обвыкли подбирать «подходящего антагониста», черному противополагать белокипенное, а ледяному — горячее. Однако если с «обыденными» четами все обстоит «нормально»(или, по крайней мере, приемлемо), то подобное касательство к явлениям более сложного мира приводит к внушительным оплошкам. Взять, таковскую, виделось бы, привычную дихотомию политического мира, будто противопоставление либералов рутинерам и навыворот. Будто, что может быть более натуральным — одни люд влекутся к прогрессу, к изменению облегающего мира, к установлению новоиспеченных взаимоотношений. А другие — норовят поддерживать старый распорядок, ветхие нормы и правила. Можно поддерживать тех или других, можно причислять себя к тому или другому «лагерю», однако отвергать подобное деление невозможно.
Итог безусловного принятия этой дихотомии мы можем следить своими буркалами. После «либерального расцвета» 1990-х в Россию опамятовался «консервативный Ренессанс». Вкусившие «радость» «всеобщей либерализации» люд, будто за заключительную соломинку, уцепились за идеи, видевшиеся всецело отвергающими все то, что принесло столько пламенея. 2000-е годы стали годами, когда в России сформировалась т.н. «консервативная доктрина»(в общем-то, она продолжает орудовать и сейчас). Эта доктрина становила своей мишенью несогласие от каких-либо визгливых изменений, провозглашение основной ценностью пресловутую «стабильность»(проявляющуюся, в том числе, и в несменяемости власти), а самое основное, опору на «традиционные ценности» — собственность, держава, религию, фамилию. Причем, будто ни изумительно, этот курс не изображает безукоризненной «выдумкой Кремля», он получал и получает до сих пор поддержку народонаселения — столь отвратительна народу будто «противоположная сторона»…
Однако если приглядеться повнимательнее, то можно завидеть, что особого отличия современной политики от того, что было пятнадцать лет назад, дудки. Ага, народ в круглом стал жительствовать важнее, порой внушительно(однако и в 1990-х была прослойка людей, какие внушительно улучшили степень своей жизни по сравнению с прошлым стадием, причем будет большущая). Однако будто один это натурально — причем девало даже не стоимостях на нефть. В 2000 — 2010 гг. бесповоротно сформировался сектор «новой экономики» — от банковской деятельности до сооружения и автосборки — какой в 1990-х годах всего начинал вырастать. И по мере того, будто этот сектор вырастал и развивался — вырастали доходы рыл, связанных с ним. Впрочем, эта тема спрашивает раздельного тары-бары-раста-бара, отмечу всего, что параллельно с ростом данной «новой экономики» в стороне продолжались(и продолжаются)и другие процессы, ведущие свое взялось из тех же 1990-х годов. Это — приватизация и разгосударствление всех сфер жизни, от торговли заводов до либерализации социальной сферы, не болтая уж о финансовой политике.
И вся эта вполне либеральная деятельность великолепно сочетается с провозглашенным консервативным курсом воль, со все обостряющейся патриотической пропагандой и заявлениям об «опоре на традиционные ценности». Оттого многим замечающим это людам будто, что выговор выступает об безукоризненном обмане, о том, что либеральный Путин «косит» под рутинера и традиционалиста. И чем отдаленнее, тем вяще таковских людей. Однако, будто не диковинно, тут все намного занимательнее, нежели банальный надувательство …
Девало в том, что противопоставление «либерализм-консерватизм», видящееся для нас чуть ли не бессмертной истиной, на настоящий момент не владеет никаких оснований. Тут мы владеем девало с типическим анахронизмом(или будто это верно зовется), когда понятия, бывшие как-то безотносительно корректными,со временем абсолютно переменили свое резон. Используя противопоставление «либерализм-консерватизм», мы непроизвольно переносимся в реалии более чем столетней давности, глядящие абсолютно к другому обществу, нежели наше…
Понятие либерализма ввалилось в наш язык со времени Великой Французской Революции. Либерализм сам по себе был порождением Новоиспеченного Времени, с его формирующимися капиталистическими взаимоотношениями, выступающими на смену традиционным феодальным. Он отвечал мышлению члена буржуазного общества, приходящего на смену традиционному представителю сословного мира. В этом резоне, либерализм, безусловно, был прогрессивным явлением. И его утверждение примата личности и приоритет частных интересов над государственными, в это времена, настолько же были прогрессивными явлениями – алкая бы потому, что понятие «национального интереса» в это времена не было, и царства видели собой «чистый инструмент» для решения проблем верхушки общества(«Держава — это я»). Примерно, идея «общественного договора» — к коей сводится внушительная доля либеральной доктрины – содействовала демократизации управления обществом, в какое стало вовлекаться большее число людей(что, натурально, повышало устойчивость коллективной системы).
Однако, в обстоятельствах России либерализм владел, верно, еще большее резон. В обстоятельствах полуфеодальной монархии «экономическая часть» либеральной доктрины была капля востребована: если безвозбранный базар утилитарны не бытует в могуществу басистого прибавочного провианта, то никакие декларации тут не поддержат. А вот «политическая часть», связанная с т.н. «гражданскими свободами», очутилась подхвачена формирующейся русской интеллигенцией, став одним из фундаментов исповедуемой ей идеологии.. Об интеллигенции я уже не один катал, оттого необычно повторяться не буду, отмечу всего, что если в Европе либерализм был речением всеобщего, буржуазного и утилитарны мещанского миропонимания, то в России он стал одним из механизмов формирования русского революционного движения. И нехай впоследствии революционеры с усмешкой взирали на свое былое интерес, верно считая либерализм присущим лишь мещанам, однако сформировалось русское революционное движение, во многом, собственно благодаря либеральной среде…
Разумеется, этот русский либерализм владел неприкрытое ограничение по времени существования – он мог бытовать до тех пор, доколе была русская интеллигенция, будто особое коллективное явление. Революция 1917 года ввергла к переформатированию общества, к его абсолютной пересборке, при этом «пересобиралась» и интеллигенция, будто таковая. Тут дудки резона детально болтать об это процессе – это раздельная большущая тема. Отмечу всего, что «новая»(советская)и «старая»(русская)интеллигенция выдавались больно существенно, и не всего потому, что «новая» на 99% заключалась из выходцев из пролетарских пластов. Гораздо величавее то, что «новая» интеллигенция владела абсолютно другую структуру, они изначально оказывалась встроена в производственную систему стороны, всецело востребована ею, в отличие от ветхой. Однако об особенностях взаимоотношения дореволюционной интеллигенции и производства я настолько же катал, и повторяться не буду. Попросту выговорю, что в новоиспеченной жизни не было никаких предпосылок для развития и сохранения сколь-либо массового пласта, владеющего надобность в либеральном миропонимании, и выходит, русские либералы остались в былом.
Настолько откуда же взялись нынешние либералы?Проблема этот настолько же не видит проблемы: они изображают порождением позднесоветской системы. Нынешний российский либерализм никак не наследовал русской либеральной традиции, представители коей или летели заграницу, или обернулись в советских граждан. Соответственно, ни о какой преемственности речи выступать тут не может. Даже «источники» «обеих либерализмов» неодинаковые: либерализм дореволюционный был основан, будто взговорено возвышеннее, на французских ключах, на Монтескье, Руссо, Вольтере. Либерализм нынешний возложил в свое основание т.н. «австрийскую школу»: поле Мизеса, поле Хайека и т.д. Однако тут дудки резона рассуждать о трансформации либерализма за заключительные 200 лет, когда на пункт старого главенства т.н. партикулярных воль опамятовалось главенство воль экономических,(прежде итого, воли частного предпринимательства, обернувшейся в нынешнем мире в «суперценность»). Это спрашивает раздельного тары-бары-раста-бара, ага и девало тут не в этом.
Гораздо более величавым изображает то, что причины для появления либеральной доктрины в дореволюционном, и в позднесоветском варианте неодинаковы. Основной надобностью, сделавший либерализм привлекательным для русского интеллигента, была надобность поддержания своего уровня негэнтропии. Девало в том, что в обстоятельствах возвышенного энтропийного градиента, бывшего в Империи, образованный гражданин ощущал себя больно некомфортно. Собственно, и само заявка партикулярный воль было связано собственно с этим – с тем, дабы будто можно вяще разблаговестить «поле образованности», сделать мир будто можно более комфортным для людей «мира Знания». Отсюда проистекает и вожделение всенародного просвещения, бывшее одной из основных идей дореволюционных либералов. И даже вожделение всенародного освобождения революционеров происходит от той же основы. Однако не всего революционер, а даже самый «изряднопорядочный» либерал в любом случае желал для царства российского максимального развития, какое решило бы его «энтропийного кошмара». Т.е. русский либерал был, безусловно, прогрессистом.
Забавно, впопад, что при этом настоящий либерал вдруг должен был желать и продолжения текущего положения, какое обеспечивало ему более-менее приемлемое экономическое состояние: даже если не взимать владетелей поместий, то все равновелико, вытекает помнить, что басистый степень развития масс означал и басистый степень зарплат и стоимостей. Это позволяло даже будет низкооплачиваемым(по европейским меркам)представителям образованного пласта важнецки кормиться, владеть прислугу и снимать благопристойное по европейским меркам жилье. Настоящая особенность сообщала русской либеральной интеллигенции найденную шизофреничность мышления, когда с одной сторонки, она желала просвещения и развития народа, а с иной, навыворот, должна была желать сохранения текущего распорядка штук.Однако, при всем прочем, и эта шизофреничность была благом. Она заставляла мыслящую молодежь влечься к ее позволению(всякий раскол сознания – это бесспорный дискомфорт для благоразумного существа). В стремлении к этому одни выступали в революционеры, другие – уходили в ту или другую ветвь познания, выступали в всенародные учителя, в земские лекари, уходили в науку и технику, в литературу и т.д., однако почитай век на этом пути они отбрасывали вещественный успех, будто что-то ненужное. И этим – они образовывали тот «локус будущего», что дал основание новоиспеченному российскому(советскому)обществу после революционной пересборки. Впрочем, об этом я тоже катал, и повторяться не буду…
В всеобщем, еще один отмечу, что русский либерализм был однозначно прогрессистским и демократическим. Однако с нынешним либерализмом выработалась абсолютно другая ситуация. Будто уже взговорено возвышеннее, зародился он в недрах позднесоветского общества, кардинально выдававшемся от общества дореволюционного. Если дореволюционный интеллигент был обступлен «тьмой невежества» и маялся от дефекта развитого обмена, то позднесоветский, визави, жительствовал в обстоятельствах возвышенной информационной связности. Ныне встречено болтать о некоей «советской цензуре» и прочих «ужасах режима». Однако на деле эта «цензура»(даже без учета того, что дотрагивалась она будет узкой категории творений искусства), равновеликим образом, будто и пресловутый «дефицит» развитых творений(книжек, пластинок)был связан собственно с больно машистым развитым полем в стороне. В отличие от дореволюционной ситуации, где развитой мена был куц узким миром рыл(даже в столицах интеллектуалы, будто правило, осведомили дружок дружка в лик, а в крохотных городках развитой мир вообще составлял почитанное численность рыл)в СССР развитую информацию потребляли все. Тиражи книжек составляли миллионы экземпляров(и для классики, и для беллетристики)– и все равновелико их не хватало(отсюда очередности, «доставания» и т.п. антипатичные явления). Однако вдруг с этим, любой, пускай даже сугубо «нишевой», развитой продукт, влетев в подобную среду, больно бойко становился потребным для машистых масс. Массовые надобности охватывали самые неожиданные вещи: от крайне специфических творений Солженицына до аккурат Махабхараты. Кому сейчас вообще надобна Махабхарата?Или Солженицын?Или даже булгаковская «Артист и Маргарита», за коей в СССР гонялись(а сейчас капля кто декламирует). А тогда книжке довольно было влететь в десницы кое-каких интеллектуалов, и все – надобность в ней распространялась по всей стороне, затрагивая не всего инженеров и учителей, однако даже слесарей и сантехников. В СССР дефицитом был Кафка – поистине, кафкианская ситуация!
Удобопонятное девало, что никаким «энтропийным градиентом» в подобной ситуации и не пахло. Ситуация была возвратная – многие ощущали надобность в выделении себя из всеобщего поля, в идентификации с найденной группой. Если российский интеллигент маялся от того, что не владеет возможности общения и обмена информацией со сколь-либо машистым миром рыл, то позднесоветский, визави, дрожал размытия собственной идентичности. Какой резон декламировать Кафку, если то же самое ладит слесарь в автосервисе?Необычно всерьез настоящая проблема возникала у т.н. «творческой интеллигенции», какая, будто правило, не сведена формальными группами. Для нее надобность идентификации «по развитому признаку» изображала чуть-ли не основной. И будто ирония судьбины, информационная сверхсвязность общества(против коей все и затевалось)«растиражировала» эту их надобность «особости» по другим социальным слоям…
Тут дудки резона детально описывать данное явление, а равновеликим образом и рассуждать о том, могло ли советское общество остаться монолитным. Разумеется могло, и до найденного времени великолепно это ладило. Однако случилось то, что случилось, и чем отдаленнее, тем больше продолжался этот колея к расколу, все больше нарастала в обществе надобность в иерархии. Собственно тут валяется основание того явления, какое можно наименовать «консервативным поворотом» позднесоветского человека — переход от простого розыска несходств к признанию иерархичности мира и к стремлению усилить эту иерархию, выделить разницу между собой и нижележащими пластами. Тут подходил любой «откат назад» — даже недавнее былое, когда профессора жительствовали в «сталинках», а работники – в коммуналках(и, соотвественно, получали абсолютно неодинаковые гроши), уже выглядело привлекательным. Однако сталинское времена, все же, было довольно эгалитарно для того, дабы стать «базисом» позднесоветского консерватизма. Движение назад пошло отдаленнее, и эталоном жизни очутилась пресловутая «Россия, какую мы потеряли».
Изумительное девало: дореволюционные российские интеллигенты видали желаемое предбудущее в снижение разницы между неодинаковыми коллективными пластами, а позднесоветские – влеклись к возвратному и видали в «той жизни» собственный идеал. Прекрасные платья баб, не знающих домашних опек, роскошные(на фоне советского ширпотреба)интерьеры — в всеобщем, прекрасная бытие дореволюционной элиты(из коей было выведено всякое упоминание о производстве), стала вожделенной для позднесоветского человека. Все эти «балы, крали, лакеи, юнкера» беспрерывно прорываются в огромном числе кинофильмов и книжек этого времени, от романов Пикуля до «Безжалостного романса» и «Неоконченной пьесы для механического пианино». Разумеется, вначале это оставалось всего развитым феноменом, однако со временем настоящий «консервативный слой» взялся воздействовать и на все другие сферы жизни.
Разумеется, этот «консервативный поворот» не ограничивался всего дореволюционной Россией. Для него подходил любой «мир», где коллективное разделение было более-менее сформулировано. Помимо дореволюционной жизни, подобными свойствами для позднесоветского человека обладал, примерно, тот же «мир Запада», показанный в огромном числе кинофильмов и романов. Изумительно, однако те самые кинофильмы, какие западные режиссеры снимали в качестве критики бытующего там положения(в том числе и неравенства), позднесоветские люд воспринимали почитай недюжинно будто иллюстрацию «красивой жизни», попросту пропуская мимо сознания все прилежания режиссеров.
Оттого можно взговорить, что и пресловутые монархисты, и поборники «России какую мы потеряли», и самые что ни на жрать либералы-западники на самом деле алкали одного — общества с внятно сформулированным неравенством(разумеется, где они были бы наверху). Исходя из этого формировались для них и базисные ценности, велико не расходящиеся и у «западников», и у «настоящих консерваторов» — это, прежде итого, собственность, альфа и омега постсоветского миропонимания. Кроме собственности, подобной ценностью очутилась, будто ни изумительно, дом – несмотря на то, что «западники» дробно декларировали довольно либеральные нормы взаимоотношения к ней. Однако при этом одно оставалось неизменным – дом(не величаво, традиционная у «консерваторов» или нетрадиционная у «западников»)рассматривается, будто однозначно захлопнутая от общества ячейка, будто способ добавочного выделения иерархии(сквозь передачу «семейных традиций»и, разумеется, наследования собственности). Собственно эта сфера семейной жизни выступает, будто однозначная константа и для «консерваторов», и для «либералов». Для заключительных это забавным образом проявляется, примерно, в стремлении предоставить т.н. нетрадиционным фамилиям все те юридические гарантии, что владеют семьи «традиционные»(и прежде итого, взаимоотношения к собственности).
Однако если проблема о семье еще будто дискусионным(с т.з. обыденного взора), то проблема с благочестивым взаимоотношением позднесоветского человека довольно ясен. Он заключается в том, что позднесоветский человек однозначно выбирал благочестивое миропонимание в качестве едино вероятного. Конкретная вера тут была не величава – особенностью позднесоветского восприятия мира было признание некоего «верховного существа»(будто тогда болтали, «там что-то есть»). Причем признание это таскало недюжинно мистический, даже магический норов – большинство гадало за свое «хорошее отношение» к этой «сверхсиле» получить какие-либо блага. В этом резоне, данное миропонимание будет бессчетно «ниже» классических религий с их мощным этическим аппаратом, и отсылает к больно древним культам. На этом фоне не выглядит изумительным, примерно, формирование фундаменталистских организаций исламского пересуда в постсоветских местностях или расцвет всевозможных сект в начале 1990-х годов.
В общем-то, единство интересов и «либералов», и «консерваторов»(а по сути, одних и тех же антисоветчиков)приводила к тому, что до найденного момента, особого противоречия между ними не было. В августе 1991 года и те, и другие приветствовали падение ненавистного «совка», ликовали пришествию новоиспеченной, «демократической» власти. И безотносительно неудивительно, что последующее правление «гайдарочубайсов» стадия ельцинизма опиралось собственно на показанную «консервативную триаду»: собственность, дом, вера. Собственно к ней отсылали пресловутые «либеральные реформы». Разумеется, многие могут возразить – вспомянуть разгул преступности, падение нравственности и триумф проституции, наркомании и алкоголизма 1990-х годов, что будто малосовместимым с понятием «консервативных ценностей». Однако данное утверждение неверно – неспроста, та же проституция непременно присутствовала в жизни любого консервативного общества, будь то дореволюционная Российская Империя, викторианская Британия, пуританские США или какая Австро-Венгрия. Ага и бандитизм на самом деле бытует, начиная с появления самого понятия собственности.
Впрочем, это раздельная большущая тема. Доколе же можно отметить, что раздельные пороки ввек и нигде ни коим образом не затрагивают основную ценность рутинеров – пирамиду коллективной иерархии. Визави, они «оттеняют» ее ценность и содействуют пониманию ее важности(необычно у представителей верхних «уровней», какие видают ужасы «дна» и еще больше придерживаться за свое поза). Не затрагивает – а визави, обостряет – эту пирамиду и благочестивая вражда, оттого, будто взговорено возвышеннее, поборники «либерально-западнических» ценностей настолько воздушно в постсоветском мире находили язык с представителями самых фундаменталистских благочестивых движений. Причем, с магометанами – примерно, сейчас мы можем следить «натурный эксперимент» на той же Украине, где пресловутая «либеральная победа» приводит к усилению религиозности в обществе, вплоть до вступления института военных священников…
В всеобщем, можно взговорить, что всеобщая «генетическая основа» и «либералов», и «консерваторов»(вводя ультраправых)на постсоветском обществе ладит неважными все декларируемые с обеих сторонок несходства. Опять же, следя за Украиной, можно внятно завидеть, что и «либеральные», и «консервативные» группы владеют одно всеобщее антисоветское курс, какое и изображает едино ценным для них. Ненависть к «ватникам» — совкам, носителям советских ценностей(в понятии обеих групп)оказывается величавее, нежели все другие противоречия. Впрочем, то же самое можно отнести и к России, за исключением, может быть, меньшего «накала страстей». Если не взимать конкуренцию за ресурсы, то и «либералы», и «консерваторы» настроены равновелико антисоветски, настолько же желают держать и выстраивать коллективную пирамиду, и похоже, единое, что их отличает – это взгляд о персонах, какие должны быть наверху.
Впрочем, об жизненной политике я тут вести выговор не собираюсь. Попросту алкаю отметить, что никакой существенной разницы между «либералами» и «консерваторами» дудки и быть не может, выбор между этими силами – классический случай «ложной альтернативы», оплошки мышления. Постсоветский либерализм, вопреки своему «дореволюционному» тезке, не владеет ничего всеобщего ни с прогрессом, ни, даже, с либеральными волями(какие не изображают для него сверхценностью, в отличие от собственности). Понимание этого позволит избежать огромного числа оплошек: примерно, в качестве борьбы с «либералами» выбирать палестину рутинеров и спрашивать ограничения либеральных воль(и навыворот, становиться либералом, и биться с таковскими «консервативными ценностями», будто Колыбель или патриотизм).
А реальной ценностью для обоих сил выступает иерархическая коллективная пирамида. Это вытекает разуметь, дабы не метаться, будто маятник, меняя «либеральное шило» на «консервативное мыло»…